 |  | |||||||
На той неделе The New York Times, которая в последнее время отчего-то пишет все менее интересно, вдруг порадовала нас прелюбопытнейшей заметкой: якобы в США провели опрос среди тысячи известных американских писателей и выяснили, что 80 процентов из них предпочитают писать на печатных машинках — причем средний возраст этих машинок составляет 43 года, среднее количество дефектов — три штуки, а средняя стоимость, если отнести их на барахолку — 4 доллара 75 центов. 96 процентов респондентов на вопрос, с чем бы они расстались охотнее, с машинкой или с супругой, написали, что с супругой. Ну, предположим, никаких опросов они не проводили, а статья — полная выдумка от первого до последнего слова, тем более, что писал ее известный нью-йоркский художник и весельчак Брюс Маккол (Bruce McCall). Если писатели, которые упоминаются в тексте — Рекс Регис, Гвен Гугл Хазза, Тони Доллар и др. — и являются симулякрами, за которым стоят вполне реальные персонажи, нам это неизвестно. Другое дело, что вопрос о печатных машинках давно волнует нас самих, потому что шути-не шути, а в мусорный ящик понемногу проваливается целый пласт культуры, и неплохой, между прочим, пласт. Дальше мы немного порассуждаем. Можно, да? Поскольку печатная машинка совершенно иным образом выстраивает отношения автора и текста, то и текст, который выползает из-под валика, должен теоретически иметь иную природу, нежели напечатанный на Microsoft Natural Keyboard. Во-первых, отличается сам процесс размышления над словами, поскольку в первом случае на бумагу переносятся не отдельные абстрактные синтагмы, а уже заранее отшлифованная мозговыми полушариями фраза. Во-вторых, — и это уже не так очевидно — печатая на машинке, автор немедленно получает на руки материальный результат, что превращает факт порождения текста в такое же ремесло, как например, выпиливание лобзиком. В-третьих, машинка, в отличие от суррогатных компьютерных клавиш — являет собой сгусток живого металла, орудие труда, которому люди склонны приписывать наличие души и характера (в ультимативной форме это сформулировал Берроуз, у которого в «Обеде нагишом» одна печатная машинка сожрала другую). Поэтому не было бы ничего удивительно, если бы дела и на самом деле обстояли так, как описал Маккол. С другой стороны, не исключено, что с точки зрения читателей разницы между текстами, так сказать, ex machina electronica и ex machina mechanica нет никакой. Вы бы взялись отличить текст, созданный на PC, от продукта «Ремингтона»? (Хм, если да, то тогда, наверное, тогда есть разница и между PC и «Макинтошем»?) Если хорошенько подумать, то получится, что напечатанные слова, среди которых проходит наша жизнь, за последние десять лет успели качественно измениться, а мы этого даже не заметили — если, конечно, не связывать пропажу машинок с общим упадком в русской литературе. Интересно, насколько иначе выглядел бы «Тостер», если бы он создавался на том же «Ремингтоне»? Наверняка наши формулировки стали бы более чеканными, стиль — академичным, а тексты короче. Главное, насколько уменьшилась бы концентрация графоманства! Кстати, когда несколько лет назад в Россию приезжал Умберто Эко, он рассказывал, что свободно пишет как на компьютере, так и на машинке, хотя, по его мнению, некоторая разница между этими методами все-таки присутствует. Великий человек не упустил и возможности посмеяться. «Мои собеседники часто предполагают, что кульминационный эпизод «Маятника Фуко», в котором герой играет на трубе посреди кладбища, был написан мною на машинке», — вещал он с кафедры на встрече с поклонниками. «Там столько поэзии, считают они, что на компьютере это было бы создать невозможно. Должен признаться, что дела обстоят ровно наоборот (здесь следовал глубокий смешок — прим. ред.): именно этот кусок я написал на компьютере, а большую часть остальных — на машинке». Короче говоря, когда нам вернут нашу машинку («Олимпия», 1951), мы обязательно соорудим на ней как минимум один текст. Вот тогда-то и увидим, есть ли функциональная разница между чавканьем пластмассы и стуком добротного немецкого металла. | ||||||||