Фаллологический музей

Давненько мы не освещали в нашем журнале фекально-генитальные аспекты современной действительности, даже совестно как-то. Сводим-ка вас сегодня в Исландский фаллологический (да, есть и такая наука) музей в Рейкьявике.

Скандинавский музей — это, как известно, многокомнатная квартира, набитая разным хламом. В данном случае — именно таким, о котором вы подумали. Препараты дрейфуют в формальдегиде или, высушенные, торчат из стен и свисают с потолка. Чтобы сразу удовлетворить ваше естественное любопытство, сообщаем: рекорд длины (2 метра) принадлежит кашалоту, антирекорд (2 миллиметра) — немецкой карликовой землеройке.

Музей основал некто Сигурдур Хьяртарсон (Sigurdur Hjartarson), он же добывает для него экспонаты. Первый — принадлежащий быку — 30 лет назад презентовал Хьяртарсону местный фермер. С тех пор исландец аккумулировал более 150 характерных фрагментов анатомии 42 млекопитащих исландского ареала. Еще одно исландское млекопитающее по имени Пол Арасон (Pall Arason) завещало часть своего тела фаллологам 3 года назад.

Можно только догадываться о том, что чувствуют посетители, бродя по тесным комнатам кунсткамеры Хьяртарсона, уклоняясь от свисающих сверху обезвоженных сталактитов и шарахаясь от макабрических тюремных сосудов: языческий ужас? горькую зависть? или смутное желание? Нас бы, наверное, одолел гомерический хохот. А вот как собрание исландца подействовало бы на героя «Охоты на овец» Мураками, мы с вами знаем точно:

«Иногда он напоминал мне ссохшуюся кокосовую пальму, иногда — гигантский кукурузный початок. В одном можно было не сомневаться: если бы не табличка у основания — „ПОЛОВОЙ ОРГАН КИТА-САМЦА“, — ни один посетитель в жизни бы не догадался, что перед ним за штуковина. Он гораздо больше смахивал на реликт, найденный в песках Средней Азии, чем на выходца из глубин Ледовитого Океана. Не говоря уже о том, что он был совершенно не похож ни на мой собственный пенис, ни на чей-либо из всех виденных мною пенисов. Этот одинокий, вырезанный с корнем из тела пенис словно дрейфовал перед моими глазами в волнах какой-то необъяснимой тоски. „Что за участь постигла его? Какой нелепой волной занесло его под стекло на витрину безлюдного океанариума?“ — мучился я. Предчувствие точно такой же глухой обреченности и своей судьбы сжимало мне сердце. Впрочем, мне было 17 лет — слишком рано, чтобы доводить себя до самоубийства. С тех пор я и приучил себя к спасительной мысли.
Мы не киты».

Но и не землеройки.